Депрессия корнета Лермонтова. Как расстройство настроения отразилось на судьбе великого поэта

Разговор с этим специалистом решил судьбу Михаила Юрьевича.

По видимости, поразила корнета ОРВИ на фоне сильных переживаний. Как раз исполнилось 9 дней после кончины Пушкина. Лермонтов уже написал стихотворение на смерть поэта с таким финалом:

Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

Лермонтов и Елизавета Алексеевна

В Петербурге Лермонтов жил у своей бабушки Елизаветы Алексеевны. Как на беду, она совершенно не сочувствовала Пушкину, а повторяла на разные лады принятое в её кругу мнение: «Покойный сам виноват. А ты не балуй, не бери не по чину, не садись не в свои сани», и т.д. Приходилось это слушать: деваться некуда, никого ближе бабушки у Лермонтова на всём свете не было. Дважды пытался он возражать, потом махнул рукой. Избегая разговоров, уходил из дому на весь день, слонялся по зимнему городу и, наконец, простыл.

«Возвращение Пушкина с дуэли».
Художник Пётр Фёдорович Борель. Акварель, 1885.

Николай Арендт и смерть Пушкина

Елизавета Алексеевна позвала доктора. Медик нашёл, что это не грипп, а расстройство нервов, и прописал валериану в усиленных дозах. От валерианы больному сделалось только хуже. Тогда старушка пригласила самое дорогостоящее светило Петербурга — лейб-медика Николая Фёдоровича Арендта — того самого, который руководил лечением раненого Пушкина.

Лермонтов бросился к нему с расспросами: как это было, да что говорил Пушкин перед смертью? И Арендт всё подробно рассказал.

С самого начала Александр Сергеевич прямо спросил, смертельна ли его рана, чтобы в худшем случае успеть «сделать некоторые нужные распоряжения».
«Должен Вам сказать, — ответил Арендт, — что рана Ваша очень опасна и что к выздоровлению Вашему я почти не имею надежды. Перебиты артерия и вены, кровь излилась внутрь и повреждены кишки».

Пушкин выслушал приговор с улыбкой на устах и предложил до поры до времени не сообщать об этом Наталье Николаевне. Арендт по должности был обязан доложить государю. Пользуясь случаем, Александр Сергеевич через доктора попросил царя не наказывать его секунданта полковника Данзаса за участие в дуэли, и позаботиться о вдове и детях. Император немедленно написал в ответ, что изменить закон в отношении Данзаса не в его власти, но за своё семейство Пушкин может быть спокоен. Оставлять у себя начертанные царской рукой записки воспрещалось; Арендт отобрал у раненого письмо, хотя Пушкин прижимал документ к груди, целовал его и просил дать ему умереть с царским посланием в руках. Правда, до смерти было ещё далеко: кровотечение прекратилось. Началось предсказанное Арендтом воспаление — перитонит. Доктор дал пациенту ещё два дня жизни, и прогноз этот сбылся.

Ошибся он в другом: пытаясь хоть что-нибудь предпринять, назначил клизму. «Очистительное» так усилило страдания Пушкина, что тот с трудом сдерживал крик — а он позволял себе только стонать, чтобы не пугать жену. Александр Сергеевич схитрил и приказал слуге принести один из ящиков стола. Слуга исполнил это, а потом сообразил, что в ящике хранились пистолеты, и предупредил Данзаса. Полковник еле успел отнять пистолет, который Александр Сергеевич уже спрятал под одеяло и собирался заряжать.

Под утро опий сделал своё дело, боль уменьшилась. Пушкин повеселел, стал отпускать шутки. Приласкал жену, продиктовал, кому сколько проиграно в карты. Врачи ставили Пушкину пиявки, и он с большим интересом в этом участвовал. Ему всё время было больно, но слышали от него только «спасибо» да «ах, как хорошо». Только говорил он всё тише, то и дело нащупывая пульс. И перед самой развязкой, сосчитав частоту сердечных сокращений, спокойно сказал доктору: «Смерть идёт».

«Был я в тридцати сражениях, — вспоминал Арендт, — видал много умирающих, но мало видел подобного».

Дядя Лермонтова - Николай Столыпин

Рассказ о последних часах Пушкина так взволновал Лермонтова и самого Арендта, что они забыли, зачем встречались. Доктор уехал, не назначив никакого лечения. А у бабушки в это время были гости. Один из них, Николай Аркадьевич Столыпин, двоюродный дядя Лермонтова, зашёл его проведать минут через десять после отъезда врача. Столыпин служил под началом сервильного министра иностранных дел, отличался благонамеренностью и в отношении Пушкина был единомышленником бабушки.

Портрет Михаила Юрьевича Лермонтова в ментике лейб-гвардии Гусарского полка.
Художник Пётр Ефимович Заболотский. Картон, масло, 1837.
Когда был написан этот портрет, Лермонтову оставалось носить роскошную гусарскую форму меньше трёх месяцев: вскоре он за «призыв к революции» будет разжалован и переведен в армию. Потом он ещё вернется в лейб-гусары, но за дуэль с сыном французского посла его изгонят из гвардии навсегда.

Дядя похвалил стихи на смерть поэта, но призвал не демонизировать Дантеса: «Невольный убийца, как всякий благородный человек, после всего, что между ними было, не мог бы не стреляться. Честь обязывает!» Племянник повторил основную мысль своего стихотворении: не мог истинно русский человек поднять руку на величайшего «представителя всей интеллектуальности России». Лермонтов говорил всё громче, потом схватил лист бумаги и принялся нервно писать, ломая один карандаш за другим. Глядя на это, Столыпин шепнул — так, чтобы племянник расслышал: «Ах, эта детская поэзия...» Лермонтов молча продолжал писать. Столыпин перекинулся парой слов с другим своим племянником Николаем Юрьевым, свидетелем этой сцены, и попрощался: «Адьё, Мишель!» Юрьев рассказывал, что «Мишель сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: „Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели Вы сию секунду не выйдете отсюда“. Столыпин не заставил себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро, сказав только: „Mais il est fou à lier“ (Да он сумасшедший, его вязать надо)».

Лермонтов тут же успокоился, переписал свои почеркушки набело и зачитал Юрьеву продолжение стихов на смерть Пушкина, с нестареющими строками:

Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед...

Начало великого творчества

Лермонтов сказал то, что его друзья думали, но не могли выразить с такою силой. Юрьев немедленно скопировал текст и стал его повсюду распространять. Когда бабушка услыхала то, что написал её Миша, она заметалась по Петербургу, изымая списки стихотворения, как изымают фальшивые купюры. Но куда там! Они размножились молниеносно. Через две недели анонимный доброжелатель прислал одну копию императору, добавив от себя заголовок: «Призыв к революции».

Никакого призыва к революции там и в помине не было; напротив, автор напоминал о существовании Бога. Но государь особо не вчитывался. К сочинителю направили сначала доктора, который признал его вменяемым, а затем людей, препроводивших корнета Лермонтова в Главный штаб. После ареста у Михаила Юрьевича начались и большие неприятности, и невероятный творческий подъём. Жить ему оставалось 1605 дней. За это время написаны почти все его произведения.

Михаил Шифрин

Михаил Шифрин