Молодые врачи. Педиатр Фёдор Катасонов

Возраст: 31 год.

Стаж: 8 лет (6 лет в государственной медицине, 2 года — в частной).

Специализация: педиатр.

Должность: педиатр, сотрудник Центра врожденной патологии клиники GMS (Москва), куратор направления несовершенного остеогенеза.

Что дает университет

Я учился во Втором меде (сейчас — Российский национальный исследовательский медицинский университет им. Н. И. Пирогова — прим. ред.). Первые три года были весьма полезными: мы изучали физиологию, анатомию — базовые науки. Вторые три года, когда начинаются клинические предметы, — это страшная потеря времени. В результате такого обучения у студентов не формируется понимания, с чем они столкнутся на практике. Минимальное представление есть разве что у тех, кто идет работать медсестрами.

Когда я закончил институт, как и многие, я совершенно не знал, что я хочу делать дальше. За все шесть лет не возникло никакой глубокой заинтересованности в конкретной специализации. Не было ни одного вдохновляющего преподавателя. Мы приходили на занятие по детским болезням, преподаватель выбирал самого слабого студента, задавал ему вопрос, и все ждали, когда же одногруппник ответит. Понятно, что он никогда не ответит, и преподаватель сидел и читал газету. Может быть, и слава богу, потому что нам не замусорили мозги: материал, преподаваемый на многих кафедрах уже давно морально устарел, а переучиваться впоследствии иногда сложнее, чем учить с нуля. Конечно, в таком огромном вузе встречаются и блестящие преподаватели, но они чаще читают лекции, чем работают с отдельными студентами.

Я точно могу сказать: если человек хочет стать врачом, если у него есть хоть какая-то возможность, нужно ехать учиться за границу. Необязательно там оставаться: можно потом вернуться и быть тут лучше всех. Как и в любой другой области в нашей стране, уровень компетентности в медицине в среднем довольно низок, и крепкое западное образование дает серьезное конкурентное преимущество. По крайней мере, любой, кто хочет стать врачом, должен выучить иностранный язык. Самые современные представления можно получить, только читая на чужих языках. Врач без знания английского почти наверняка отстает лет на десять.

О правильных учителях

После университета я никак не мог решить, куда идти. Я стал вспоминать, когда я в последний раз видел такой подход к медицине и студентам, который мне нравился. Это была пропедевтика детских болезней в Измайловской больнице. И я пошел туда в интернатуру. Это было непопулярное место, интернов и ординаторов там было мало, и поэтому с нами носились, как с родными детьми: занимались, контролировали, наставляли, делились опытом. В других больницах интернов бросали в пекло и таким образом закаляли, почти как в армии. Не знаю, что может получиться хорошего при таком подходе.

Всему, что я знаю о лечении детей и общении с родителями, я научился уже после института. Я видел интернов и ординаторов, которые были отличниками в университете и «все знали». И когда им говорили, что так, как они знают, не лечат, те удивлялись: «А в учебниках же написано». Эти учебники создавались много лет назад, их уже нельзя воспринимать как истину. Да и не все, что прекрасно в теории, работает на практике. Есть те, кто во время учебы ходил по кружкам, семинарам, конференциям, — они лучше знают реальное положение дел, но с ними бывает другая проблема. Я видел таких подающих надежды, которые после этой институтской шестилетней гонки к ординатуре уже просто выгорали. Взгляд потух, интерес заглох, потом декрет и прощай надежды.

Хотя я учился в основном на отлично (это было несложно), после института я пришел в хорошее место не очень загруженный знаниями, но с желанием наконец чему-то научиться. Конечно, и в Измайловской больнице было много устаревших практик, но школа там была очень хорошая.

У МЕНЯ В ФЕЙСБУКЕ ЦЕЛАЯ ПРИЕМНАЯ: ВЕСЬ ЯЩИК В СООБЩЕНИЯХ С ФОТОГРАФИЯМИ СЫПИ, КАКАШЕК И ССАДИН

О плюсах частной медицины

Мой приход в больницу совпал с периодом серьезных изменений, которые почти полностью отразились на клинике негативно. Незадолго до того, как мое родное грудное отделение закрыли совсем, друг позвал меня работать в Европейский медицинский центр. И я попал в совершенно новый медицинский мир. Я, конечно, знал о доказательной медицине и пытался самообразовываться в ее духе, но на это не хватало времени и ресурсов. В частной клинике впервые у меня появился платный доступ к зарубежным сайтам и, главное, время, чтобы их изучать. Этот опыт сильно изменил мое медицинское мировоззрение.

Кроме того, частная медицина открывает новые возможности для оказания более качественной помощи: нет зависимости от набора лекарств, закупаемых больницей, от тех специалистов и методов лечения, которые есть в лечебном учреждении. В платную клинику на консультацию ты можешь пригласить самого хорошего специалиста, а не того, который случайно оказался с тобой в одном штате. Здесь больше возможностей использовать препараты офф-лейбл (для лечения болезней, которые не указаны в показаниях в инструкции — прим. ред.), идти новыми путями в лечении. В государственной медицине до последнего будут использовать однажды установленные стандарты.

О миссии

В Европейском медицинском центре я познакомился с совершенно удивительным человеком — генетиком-эндокринологом, профессором Натальей Александровной Беловой. Она крупнейший специалист по врожденным нарушениям скелета и, в частности, несовершенному остеогенезу (наследственной болезни, характеризующейся ломкостью костей — прим. ред.). У Натальи Александровны таких детей наблюдалось, возможно, больше, чем у кого бы то ни было в мире. Я тоже стал заниматься несовершенным остеогенезом, и у моей работы появился абсолютно новый смысл.

Мы создали Центр врожденной патологии, специализирующийся на помощи детям с тяжелыми хроническими инвалидизирующими заболеваниями, в первую очередь с костной патологией и задержкой развития разной природы. Стратегия развития ЕМЦ не подразумевала работы с такими тяжелыми детьми, но зато мы нашли понимание и желание развивать такую сложную область в частной клинике GMS, куда центр и переехал в полном составе.

Обычно к нам приходят после путешествия по самым разным клиникам и врачам, с множеством диагнозов, часто не имеющих отношения к действительности. Чаще всего дети недообследованы, но иногда диагноз стоит верный, и вся наша помощь заключается в подборе правильной (и отмены неправильной) терапии и реабилитации. Для решения этих вопросов мы собираем консилиумы из замечательных специалистов, которых мы долго по разным местам отбирали и продолжаем отбирать. Детей с хрупкими костями мы берем на регулярное лечение в свой стационар, детей с задержками развития госпитализируем на 1–3 дня для полного обследования. Если нужно, мы можем в итоге пристроить таких детей в Центр лечебной педагогики, хорошие отделения государственных больниц, отправить за границу, а также к нашим партнерам, которые помогут в юридических и финансовых делах. То есть мы подходим к этому комплексно и стараемся своих пациентов после консультации не бросать. Часто лечение оплачивают благотворительные фонды. Когда родители к нам обращаются, мы им объясняем, как и куда для этого подавать документы.

В Центре врожденной патологии я занимаюсь организацией, участвую в консилиумах и являюсь лечащим врачом всех детей с несовершенным остеогенезом. Хрупкие кости — первая специализация нашего центра и на данный момент самая отлаженная. На консилиумах я отвечаю за педиатрические аспекты: от запоров до вакцинации. У нас в стране бытует мнение, что дети-инвалиды должны отводиться от прививок, хотя чаще наоборот, они должны прививаться активнее: для них опаснее болеть.

О психологических трудностях

Я не могу сказать, что работа с такими детьми – это особенно тяжелая область медицины с психологической точки зрения. Да, в таких семьях может быть непростая ситуация, в которую ты окунаешься с головой. Но если не отстраняться, не ахать и охать, а вникать, то оказывается, что тяжелая болезнь не означает депрессию и несчастье. Бывают разные ситуации, но в основном очень воодушевляет настрой людей. Вроде бы положение ужасное, а родители чудеснейшие, они делают все, что нужно, стараются. И их жизнь гораздо осмысленнее и часто счастливее, чем у многих других людей, в том числе тех, которые их жалеют.

О смене профессии

Один мой друг, который закончил медицинский с красным дипломом, сейчас музыкант и звукорежиссер. Кто-то ушел в бизнес, но в основном все в каких-то городских клиниках.

Мысли о том, чтобы бросить медицину, посещают меня исключительно в связи с мыслями об эмиграции, которые нет-нет, да и возникают в голове. Проходить все этапы ассимиляции в чужой системе здравоохранения — это, конечно, тяжело. Мой друг сейчас в Испании заново учится всей медицине, чтобы получить право практиковать. Ему безумно не хватает пациентов, отдачи, чувства собственной значимости, которое возникает в связи с этим. Видимо, когда я в этом нахожусь, я это не очень чувствую. У меня в фейсбуке целая приемная: весь ящик в сообщениях с фотографиями сыпи, какашек, ссадин. Мне постоянно звонят. Иногда я устаю, это начинает раздражать. Но, с другой стороны, если остаться вообще без всего этого, будет, наверное, очень пусто.

Фотограф: Максим Копосов

ВСЕ ЭТИ ВРАЧИ В ПОЛИКЛИНИКАХ ХАМЯТ НЕ ПОТОМУ, ЧТО ОНИ ЗЛЫЕ, А ПОТОМУ, ЧТО ОНИ УЖАСНО УСТАЛИ

О работе с любовью

В обычной частной клинике у метро врач просто тонет в рутине. Он может миллион лет совершать одни и те же ошибки, и никто, включая него, об этом не будет знать: консилиумов-то, собраний, каких-то клинических разборов обычно в таких клиниках нет. При этом, несмотря на лечение, дети будут выздоравливать, они вообще очень устойчивые и организмы у них крепкие, сами справляются с большинством болезней. Если с ними ничего не делать, почти всегда болезнь пройдет. Может, она будет проходить чуть дольше, может, чуть тяжелее. Но врач, который перестал учиться, никогда не узнает, прошла болезнь сама или помогло лечение. А чтобы не задумываться об этом совсем, можно сразу назначить лечение помощнее. Например, антибиотики при вирусной инфекции — на всякий случай. 

Я бы не смог продержаться в такой клинике, где просто зарабатывают деньги. Я бы нигде не смог продержаться на рутинном приеме долгое время. К счастью, мне повезло, и у нас в GMS руководство много предпринимает для повышения нашей квалификации. Мы собираемся, разрабатываем внутренние протоколы, читаем друг другу лекции. И у нас есть рутина с соплями и поносами, но есть еще и Центр врожденной патологии, который привносит в работу особый смысл.

Люди выгорают, становятся грубыми, если занимаются только рутиной. Все эти врачи в поликлиниках хамят не потому, что они злые, а потому, что они ужасно устали. Родители часто ведут себя неадекватно, это нормально, когда твой ребенок болеет. И если у врача нет таких шикарных условий, как у меня здесь, если на прием отводится не час, а 10–15 минут, это приводит к злобе и агрессии: вникать нет времени, проще создать атмосферу, когда сами родители от тебя ничего хотеть не будут. Мне сложно давать рекомендации молодым врачам: как работать с любовью. Мне просто повезло.

О диссертациях

Когда-нибудь я хотел бы написать кандидатскую. Но на данный момент я не понимаю, зачем она мне нужна. За все годы в медицине никто мне так и не смог убедительно ответить на этот вопрос. Чтобы говорить родителям: «Верьте мне, я кандидат наук»? Но у меня нет проблем с родительским доверием. Я знаю массу кандидатов, которые далеко не блестящи в практике. Это звание уже достаточно серьезно дискредитировано. Возможно, степень нужна для статуса в медицинском сообществе. Если ты кандидат, это значит, ты выполнил какой-то адский труд. И чаще всего совершенно напрасный. Это похоже на послушание в монастыре. На моих глазах прекрасный доктор, один из моих учителей, был вынужден защитить кандидатскую, чтобы стать заведующим. Он подошел к делу очень добросовестно, много сил на это положил: сам проводил все измерения, все высчитывал. Но что дальше? Все научные выводы, которые он из этого сделал, никому не нужны. Чтобы внедрить в практику метод, который он исследовал, нужно нанять в больницу отдельного врача, а информативность этого метода довольно низкая. У меня семья, двое детей, и хватает работы. Пока что я предпочитаю тратить свободное время на реальное самообразование, а не на никому не нужную диссертацию. 

СЕЙЧАС НИКАКИЕ ИДЕИ И МОТИВЫ НЕ МОГУТ МЕНЯ ВЕРНУТЬ В ГОСУДАРСТВЕННУЮ МЕДИЦИНУ

О государственной медицине

Если бы я остался в государственной медицине, я бы совершенно точно не знал всего того, что я знаю сейчас. Просто я бы и мозгами остался там. И те вещи, которые мне тогда казались нормальными, сейчас мне нормальными не кажутся. Но я это понял, только уйдя в частную медицину. Когда я пришел работать в частную клинику, оказалось, что у них дети дольше трех дней в стационаре обычно не проводят. С одной стороны, там, конечно, контингент другой: обеспеченные люди больше заботятся о здоровье. Но тем не менее огромное количество состояний, которое мы в государственной больнице лечили неделями, оказалось, можно лечить дома. Зачем класть в больницу с «домашней» пневмонией? Дал пациенту антибиотики — и домой, до контрольного осмотра.

Сейчас никакие идеи и мотивы не могут меня вернуть в государственную медицину. Я просто не смогу там работать, в этой негибкой, несовременной, не уважающей труд врача системе.

О зарплате

С самого начала я делал дело, которое у меня в общем-то получается. Это меня, естественно, стимулировало само по себе. Да, в интернатуре я получал 6 тысяч рублей в месяц, в ординатуре — 2300. Но, когда я стал дежурным врачом, моя зарплата выросла прилично. Она была больше, чем у моих учителей, которые работали на кафедре. Но все равно приходилось заниматься частной практикой — ездить по домам. До какого-то момента мне это нравилось, потом просто надоело. К тому же началась стагнация: когда у тебя 10–11 дежурств в месяц, ты не очень успеваешь учиться, ездить на конференции. В частной клинике я зарабатываю достаточно, чтобы кормить, одевать и регулярно отправлять в отпуск семью из четырех человек.

Конечно, если бы я пошел в бизнес, я, вероятно, зарабатывал бы намного больше. Но я не бизнесмен. Мне предлагали работу какие-то фармкомпании, но мне нравилось то, что я делаю. И, думаю, предложения как были, так и будут — если я захочу что-то изменить, смогу.

О бессмысленной борьбе

В государственной медицине ты не можешь стать борцом: системно исправить ничего нельзя. Один мой знакомый работал начмедом — заместителем главного врача по лечебной работе. В какой-то момент он понял, что получает по разным каналам намного больше, чем рядовые врачи. И он пришел к коллегам по администрации и сказал: «Ребята, зачем нам столько лишних денег? Давайте их перераспределим между врачами». Его тут же выгнали. Другой мой знакомый, еще один добросовестный начмед, тоже пытался что-то изменить. И натыкался на такую же стену, которую строили главный врач и другие его заместители. То есть существует верхушка, которая не даст тебе ничего сделать. Второй по важности врач в больнице не может ничего изменить!

Когда я работал в городской больнице, я постоянно чувствовал, как со всех сторон жмет, все планомерно становится хуже. Сверху (из министерства или департамента) приходят распоряжения, которые не подкрепляются ни ресурсами, ни деньгами. Администрация издает приказы, которые бессмысленны, невыполнимы, а иногда и незаконны. Путаются экономические стандарты и медицинские протоколы. Страшная некомпетентность на уровне управления и совершенное непонимание ни своих работников, ни лечебного процесса. С тех пор, как я ушел, поменялись и министр, и заммэра, и глава департамента. Но лица моих бывших коллег по больнице все печальнее.