Выхожу утречком с таксами, а ко мне навстречу бросается консьержка баба Катя и всплескивает руками: «Вы знаете, какой ужас?». Мрачно готовлюсь выслушать очередную историю о том, как кого-то хватил корачун от богатырского лая моих шмакодявок. Но баба Катя заявляет: «Что ты будешь делать! Опять это «первое апреля» – опять будет нечего смотреть по телевизору! И как не повезло: еще и в субботу, и на мое дежурство! Один этот ужасный Петросян на всех каналах! Или еще хуже - эти современные пошляки!».
Сочувствую и быстренько просачиваюсь наружу, пока не зашел разговор о моих ужасных созданиях. Через полчасика волочу псов обратно и вижу, что первое апреля в нашем подъезде началось заблаговременно - на экране очередной «Аншлаг», баба Катя не отрывается от экрана и хохочет так, что трясется дверь лифта.
Удивительное рядом, но если приглядеться не такое оно и удивительное. Мы смеемся над чем-то «не просто так». Есть механизмы, по которым это работает.
Что-то ниже пояса
Самый простой механизм называется «элементарное влечение». Это упоминание естественных, телесных потребностей (от сюжетов сексуально-эротического плана до процессов пищеварения и выделения). Упоминание чего-то страшного, угрожающего - что всегда вызывает эмоциональную реакцию. Даже просто девиантная лексика (если вы по диагонали будете просматривать газетный лист, а среди нормального, привычного текста встретится одно из тех слов, которые на заборе пишут, первым вы заметите именно его – испорченность тут ни при чем, так будет со всеми). Реакция на «элементарное влечение» обязательно будет - страх, тошнота, эрекция, смех... На этом механизме строится неизменный успех торта в лицо и лимона, съеденного перед духовым оркестром (попробуйте съесть лимон перед духовым оркестром и Вы поймете, о чем я, только предварительно убедитесь, что бегаете быстрее музыкантов).
После слова «лопата»
Более сложный, но гораздо более действенный механизм: «страшное и смешное». Страшное – это боль, болезнь, любая проблема, запредельные явления; любая ситуация которую трудно спрогнозировать, воспринимаемая как что-то неприятное. Чем страшнее, тем легче привлечь внимание. Основной принцип работы – «рамка». Кусочек текста как бы обведен рамкой, которая говорит: "здесь надо смеяться".
«Рамку» можно поставить интонацией, жестом, неподходящим к ситуации словом, преувеличением, преуменьшением – способов множество. В любом случае механизм действия рамки это «как будто». Например: идет тетенька, в большом нелепом пальто, куча сумок, в одной, как водится, яйца. А на дороге, как водится, лед постелили, и тетенька со всего маху приземляется в ближайшую лужу. Что происходит? Окружающий народ замирает на секунду, а дальше – два варианта: если она все же себе сломала что-нибудь ценное, все бросятся вызвать скорую, поднимать ее, ругать плохими словами дворника и прочим образом помогать. Если она встанет и будет ругать дворника совершенно самостоятельно, то вызовет всеобщий хохот. И можно говорить, что смеяться над чужим горем грешно (ведь за яйцами по новой идти придется, как пить дать). Можно поспешно отвернуться. Но губы сами расползаются в ухмылке. Потому что - «как будто», вроде как страшно, не шутки – копчиком об лед, а с другой – «пронесло».
На этом строится классическая клоунада. Если вдуматься, то что делают клоуны на арене? - загораются странными идеями, бьют друг друга, падают кубарем, портят вещи, плачут фонтанами. Нам будет скорее страшно, а не смешно, если мы увидим на улице двух больших дядек, избивающих друг друга, или взрослого человека, плачущего навзрыд. Многие клоунов боятся, находят неприятными (недаром образ клоуна-убийцы из космоса так часто эксплуатируют авторы ужастиков). Да и сам внешний вид – смертельно белое лицо, всклокоченные волосы, ярко красные губы – страшно? А привить круглый красный нос – получается клоун. Нос в клоунской внешности играет роль рамки, указывая на то, что всё происходит понарошку, не всерьез.
В принципе, рамкой можно обвести не только страшное. Но чем страшнее, чем актуальнее будет то, что в рамке, тем громче будет смех. На этом основывался успех гениального Чаплина и грустного сатирика Зощенко. За их смехом стоит ужас бедности, голода, одиночества, отвергнутости. Ужас, преследовавший, пожалуй, всех их современников. Когда в тексте рядом со знаком страшного появляются кавычки - страшное превращается в смешное.
Забавно, что этот механизм – волшебное «как будто» – работает не только для людей. Вот на плёнке игры звериных детенышей. Они замахиваются лапой, скалятся: посмотрите, какой я опасный! Но видно, что все их жесты чуть резче, чуть более выражены, чем должно быть у взрослых.
Потерянная рамка
Однако рамку можно не заметить. Чем меньше мы включены в данную субкультуру, тем меньше шансов, что мы поймем, что это взято в рамку, не увидим «подмигивание».
Этот механизм сыграл злую шутку с советским эстрадным юмором. Когда-то на заре перестройки было «страшно», только что закончившееся, но еще пугающее, и другое «страшно», еще не начавшееся и страшное тем более. То, на что легко надевали рамку все – от КВНщиков до Задорнова со Жванецким.
Прошло время – и мы живем в гораздо более безопасном мире. А вот юмористы остались прежними, большинство из них эксплуатируют те же страхи (дефицит, грозящий перейти в голод, цензура, за которой могли стоять настоящие репрессии – то, что было еще актуально в восьмидесятых, а сейчас мало, кто об этом вспомнит). По-прежнему, в «Кривом зеркале» Петросяна нам показывают нищету, голод, неустроенность. Только уже не смешно, «рамка» висит в пустоте, новое поколение не видит ее, только по ужимкам Евгения Вагановича догадывается, о том, что где-то здесь надо смеяться. Но Петросян дело особое – конферансье [1], дающий сольный трехчасовой концерт – та еще комедия. Старая гвардия юмористов стала терять популярность.
Несколько спасают дело женщины (как то Клара Новикова и та же Елена Степаненко), фоном к основной части их монологов являются вечные женские проблемы – фигуры, подруги, мужья различной степени удачности, хотя и они сдают позиции не поспевая за изменяющимся контекстом реальности.
Новый юмор строится на других принципах. Основной механизм юмора нового поколения – игра в обман ожидания. Собственно, так происходит в любом анекдоте: «Идут Петька с Василием Иванычем…» (а почему бы им не идти вместе?), «Встречает Штирлиц Мюллера…» (очень естественная ситуация для Штирлица), а дальше происходит что-то неожиданное, то, что не должно в обычной их жизни случаться.
Собственно, большинство современных юморин – представление анекдотов в лицах, от Стоянова с Олениковым до шоу «Осторожно: модерн!» и «Камеди Клаба». Различаются они степенью костюмированности, возрастом и внешней презентабельностью юмористов. Иногда получается хорошо. Иногда, если таланта не хватает, приходится возвращаться к «элементарному влечению» и клоунаде. Как в случае с Камеди Клабом – уберите из их монологов мат, и станет вдвое не так смешно.
Порой случается, что даже это не помогает – как с «новыми русскими бабками» – ни скабрезности, ни костюмы, ни грим не делают их привлекательнее, но смотрим, смотрим, так же как когда-то наши далекие предки ходили посмотреть на уродцев, которых выставляли на ярмарках. Работает механизм «рамки» - оно страшно, оно отвратно, но происходит не со мной, и оттого смешно.
И мы смеемся, смеется баба Катя, которая завтра с отвращением станет рассказывать о том, как деградировала современная эстрада. И пусть смеется, что плохого? Смех, говорят, продлевает жизнь, и так ли важно знать, чем он вызван?
[1] Евгений Ваганович так начинал – с 1964 по 1969 год работал конферансье в оркестре под руководством Утесова. Заметно, что его герои убедительны только в тех ситуациях, в которых лично мог бы оказаться простой советский служащий Е.В.Петросян – не лишённый приятности хохмач, но совсем не актёр.